Ожившие тени (окончание)

С улицы Чехова мы свернули в Дегтярный переулок. Он показался мне тихим, укромным, немного грустным. Деревья, запорошенные снегом, стояли, словно в дреме, недвижны и напоминали мне знакомую с детства картину.

- Когда-то, это местечко называлось Пименовская слобода, и еще на моей памяти, вот здесь стояла церковь святого Пимена, потом ее снесли и построили этих уродов, - он ткнул пальцев на дома. - Жаль, была уютная, тихая, говорили – бывал Пушкин, - и чуть помолчав, вновь оживился:

- Вы, даже представить себе не можете, каким взрослым ребенком был Пушкин, - не унимался мой спутник, лукаво сощурив глаза. – Однажды, княгиня Вяземская, застала Пушкина играющим с ее маленьким сыном, лет пяти... И что вы думаете?.. Они барахтались на полу и плевали друг в друга!.. Каков, а?! - с восторгом воскликнул Борис Семенович, будто это он барахтался на полу с Александром Сергеевичем.

- Позвольте вам задать маленький вопросик. Кто был самым задушевным другом Пушкина в последние годы? – спросил он, встав передо мной, уперев свои кулачки в бока.

- Ну!? - едва сдерживая возмущение, «кто же этого не знает» я уверенно выдал. - Пущин.

Борис Семенович, сокрушенно покачал головой, выразив этим, уже в который раз, мою глубокую безграмотность.

- Он, единственный из всех, кто, узнав о смерти Пушкина, упал в обморок. В его фраке Пушкин венчался с Натальей Николаевной и, в нем же был похоронен, если мне не изменяет память. Пушкин был крестным его дочери от красавицы-цыганки. Это он, был страстным игроком в карты, бильярд, тонким ценителем прекрасного, он мог специально мчаться в Петербург, чтобы только послушать своего любимого Ференца Листа...

- Ну, не томите же! – взмолился я. - Кто это, Борис Семенович?

Не внимая моей мольбе, он торжествующе, продолжал:

- Это ему пришла счастливая мысль о «Кукольном домике», на что он спустил остатки своего состояния. И, наконец, это он, умер удивительным образом - стоя на коленях, во время молитвы, - и добив меня окончательно, прошептал. - Это Павел Воинович Нащокин.

Я едва перевел дух, как Борис Семенович, тихо, в полголоса, будто боялся кого-то вспугнуть, выдохнул:

- Пришли, - и коротко поманив, меня рукой, стал почти крадучись, подходить к дому. – Идите за мной.

Прильнув к окну, он осторожно подышал на морозное стекло и заглянул в оттаявший глазок, внутрь.

- Быстрей!... Он уже здесь! Только что приехал, – торопливо прошептал он.

Я бросился к окну, жарко выдохнув, растер запотевшее пятно и, припав к стеклу, провалился в гостиную. Я на мгновенье обомлел: на пороге стоял Пушкин, и, не успев еще войти, как радостно закричал, глядя на молодую цыганку.

- Ах, радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная! – и поцеловав ее в щеку, уселся на софу, тут же задумался, да так тяжко, голову опер на руку, посмотрел на цыганку и говорит:

- Спой мне Таня, что-нибудь на счастье... Женюсь я на днях, может слышала?

- Как не слыхать, дай вам Бог, Александр Сергеевич!

- Ну, спой мне, спой!

- Давай Оля гитару, споем барину! – обратилась она к красавице, что сидела возле Нащокина.

Ольга принесла гитару, Татьяна стала подбирать аккорды и не громко запела:

Ах, матушка, что так в поле пыльно?

Государыня, что так пыльно?

Кони разыгралися... А чьи-то кони, чьи-то кони?

Кони Александра Сергеевича...

Поет она эту песню, и чувствуется, что у самой то на душе грустно, тяжко, голос выдает ее, поет, а глаз поднять от струн не смеет... Слышу, как вдруг, Пушкин зарыдал, да так громко, рукой за голову схватился и как ребенок плачет... Тут кинулся к нему Павел Воинович:

- Что с тобой, что с тобой, Пушкин?

Пушкин, качая головой, сквозь слезы, - Ах, эта ее песня всю мне внутрь перевернула...Она мне не радость, а большую потерю предвещает! - и немного погодя встал, ни с кем так и не простился, вышел из гостиной.

Внутри меня похолодело, дверь парадного визгнула, я дернулся от окна, и мне показалось, что кто-то стремительно выбежал из дома и, подняв воротник шубы, быстро скрылся на Садовой.

Борис Семенович, прислонившись к стене, несколько обмяк, стал, будто ниже ростом, лицо было бледным, в глазах стояли слезы.

- Вам плохо? - испуганно спросил я, трогая его за руку.

Он молчал, было видно, что мысли его где-то далеко – далеко. Наконец, очнувшись, сказал странным голосом:

- Живу - пока помню, пока помню - живу.

Я, в свои семнадцать лет, тогда ничего не понял из его слов, а спросить, оказалось уже поздно. Он скончался под самый Новый год от сердечного приступа, на семьдесят пятом году жизни.

... В тени кладбищенских деревьев было прохладно, чувствовалась сырость, витал терпкий запах прелого листа, но как нигде, здесь стоял неизбывный покой, который, лишь изредка, нарушали сигналы машин.

Я убрал вокруг могилы листья, траву, поправил венок и побрел к выходу. Выйдя из тени, меня ласково лизнуло нежным теплом, еще неостывшее осеннее солнце.