Коля Костиков (проза)

— Тамара Викторовна, вы же работали в том классе, где учился Коля

Костиков, не так ли? — Глаза нашей «исторички» Ларисы Михайловны —

два крохотных остреньких сверла за толстущими «минусовыми» линзами оч­-

ков — впиваются в мое лицо.

Я бросаю в ответ короткое «да» и с озабоченным видом принимаюсь рыться в сумочке.

— Так почему же вы, уважаемая, девочкам моим неправду сказали? Что, вы, мол, тогда не жили в нашем поселке. А ведь они же не из пустого любо­пытства спрашивали. Им поручили два стенда для школьного музея офор­мить. Нынче-то ведь, сами знаете, о патриотическом воспитании снова заго­ворили. Разрушили все, а теперь по крохе собирать надо. А в нашем случае — я про Костикова — такой богатый материал.

— Как вы сказали? — Я отшвырнула в сторону совсем не нужную мне в этот момент сумочку и приподнялась из-за стола.

«Историчка» растерянно пожала плечами и отступила к дверям учительской:

— Что с вами, Тамара Викторовна? Может, я не так выразилась, я же не филолог, простите.

— Да нет, Лариса Михайловна, высказались вы довольно точно. Матери­ал он и есть материал.

— Тогда в чем же дело?

— Я в классе, где учился Костиков, всего полгода литературу преподава­ла. Не могу же я через столько лет всех помнить, так что...

Не могу помнить... или не хочу? Да, не хочу. Но помню. И тот далекий 10 «А», и его, Колю Костикова, и даже слова, которыми он тогда прервал мою педагогическую тираду.

Что-то непонятное происходит со мною: чем дальше уплывает, туманом покрывается прошлое, тем чаще и ярче предстает предо мной тот урок лите­ратуры. И каждый раз я (о, универсальное женское средство против физичес­кой и нравственной боли!) плачу.

«Своим романом Николай Алексеевич Островский прославил людей, кото­рые сознательно стремились совершить подвиг — "только вперед, только на ли­нию огня, только сквозь трудности к победе ради счастья будущих поколений!"».

Пробую убедить себя, что ничуть не лицемерила тогда и не показушнича­ла перед нашим инспектором Адой Ивановной, которая сидела за последней партой и время от времени склонялась над толстой общей тетрадью. Я не ли­цемерила! Верила я! Никогда не желала ни себе, ни собственным детям этого самого «только вперед, только на линию огня». Однако передо мною сидели не мои сыновья, а ученики, которых я должна была «посредством великой советской литературы воспитывать в духе...» Ну, а тут еще и Ада Ива­новна. И я старалась изо всех сил:

— Я уверена, что Павел Корчагин был, есть и будет примером для всей молодежи нашей великой страны. Я уверена...

— Ну и зря! — упругая струя ледяной воды на пламя моей страстной ре­чи.— Ну и зря!

Снова он. Ну, конечно же, он, Костиков. Почему он так не любит меня, этот серьезный юноша с длинными нервными пальцами рук? Да, он не любит, а мо­жет, даже ненавидит меня, и поэтому часто говорит мне наперекор. Из-за этого уроки литературы превращаются неведомо во что и я не успеваю выполнить и половины запланированного. Я злюсь на Костикова, частенько делаю записи в его дневнике и чувствую, как во мне постепенно растет неприязнь и к этим проницательным серым глазам, и к этим тонким пальцам, и — какой позор!— я с облегчением вздыхаю, если Костикова по какой-либо причине нет в классе.

— Что «зря», Коля? — Я надеюсь избежать нежелательной (а сегодня вдвой­не нежелательной!) дискуссии и произношу это спокойно, доброжелательно.

— Зря вы, Тамара Викторовна, так убеждены. Ваш Корчагин никакой для нас не пример. Во всяком случае, для меня.

Где-то в уголке моей души еще тлеет огонек надежды: не посмеет он пре­рекаться со мной в присутствии инспектора. Ин-спек-то-ра! Поэтому я, нату­ра довольно «взрывная», сейчас — воплощение мягкости и деликатности:

— Коля, извини, пожалуйста, мы тебя обязательно послушаем, но немно­жечко позже. Хорошо? Вот на следующем уроке у нас...

— Нет. Позвольте сейчас.

Я встречаюсь с решительным стальным взглядом серых глаз, теряюсь, пре­вращаюсь в маленькое, скукоженное, даже самой себе неприятное существо:

— Ну, что же...

— Вот вы, Тамара Викторовна, сказали: «Только сквозь трудности к по­беде ради счастья будущих поколений».

— Это не я сказала. Это сказал Островский.

— Но ведь он же сказал и то, что жизнь дается человеку всего один раз. Один раз! Так почему же обязательно надо искать трудности, совершать по­двиги, страдать и обрекать на страдания своих родных ради счастья каких-то «будущих поколений»? А не более разумно было бы просто жить и делать до­бро для себя и для своих близких? Вот Павел Корчагин. Ведь он же только го­ре тем, кто его любил, принес. Ну, Тоню Туманову ему еще можно простить. А Риту Устинович? А мать и жену? Мать и жену — двух слабых женщин, для которых он не опорой стал, а камнем на шее? Вы представляете, что значит инвалид? У меня дедушка таким инвалидом был, поэтому я знаю. Так вот, ва­шего героя Корчагина не только с ложечки кормить надо было, а и обмывать,

и одевать, и... все остальное. Вы понимаете? И делала это не партия, за идеи которой он сражался, а они — мать и жена. Вы скажете, что и ему нелегко бы­ло. Только не кара ли это? Вспомните, сколько лет было Корчагину, когда он «ушел сражаться», а проще говоря, убивать людей. Пятнадцать ему было! Пятнадцатилетний убийца — ведь это страшно!

— По-твоему, тот, кто сражается с врагом, — убийца? И все те, кто с фа­

шистами воевал, — тоже убийцы? Выходит, они не герои?..

Он на мгновение смутился. Но только на мгновение:

—А война — вообще преступление. Войны не должно быть. И чтобы ее не было, прежде всего надо всех, кто к ней призывает, поместить в дома для сумасшедших. А потом уничтожить все оружие на земле.

—И это говорит будущий защитник Родины, будущий солдат?!

—А я не хочу быть солдатом. Я хочу просто работать, писать стихи, слу­шать музыку, иметь хорошую семью, свой дом. Я хочу жить долго-долго, по­этому не собираюсь быть солдатом. И вообще, мне надоело слушать ваши не­искренние проповеди и читать про кровожадных фанатиков.

—Что?! — притворная доброжелательность слетела с моего лица, как плохо прикрепленная маска. — Да ты... потенциальный дезертир! Сейчас же прочь отсюда, и чтобы без родителей...

С последней парты послышался нарочитый кашель, и я остолбенела. Ада Ивановна! Как же я могла забыть?! Как теперь все исправить?!

А Костиков уже застегивает «молнию» на своей темно-коричневой сумке. Я бросаюсь к нему:

— Ну, извини, Коля. И успокойся, пожалуйста.

Но он презрительно улыбается и идет к дверям:

— Всего вам хорошего, Тамара Викторовна! А дезертиром я не стану хо­-

тя бы по той причине, что никогда — слышите? — никогда не буду солдатом!

Солдатом Коля Костиков стал ровно через год. А еще через полгода рядо­вой Николай Костиков был награжден орденом Красной Звезды. Орден и цин­ковый гроб его родителям привезли как раз в тот день, когда Коле должно бы­ло исполниться девятнадцать.

И снова я — сколько уже раз — на далекой афганской земле, которую ни­когда не видела. Она представляется мне шершавой, потресканной, без еди­ного деревца и травинки — как раз такой, какая была когда-то на нашем по­селковом глинище. И по этой горячей от солнца чужой земле бежит Коля Ко­стиков. Я знаю, я уверена, что это Коля! Но почему у него лицо моего сына?! Я окликаю его, он поднимает на меня глаза и вдруг захлебывается жутким предсмертным криком. Крик пронзает все мое существо, колючим клубком боли сосредоточивается в левом плече. Боль медленно сползает по руке, на­чинает выкручивать ее. И я слышу то ли чей-то жалобный напев, то ли голо­шение: «И падает рожденный для любви, захлебываясь в собственной крови. Еще не сотворивший в мире чуда... И падает рожденный для любви...»

Я просыпаюсь и бездумно смотрю на нудно-серый квадрат окна. Нет, на­верное, не избавиться мне от этого никогда. И я произношу вслух: «За что же ты так меня, Коля Костиков? И почему сейчас, через столько лет мне все так же больно, когда, кажется, должно уже отболеть даже твоим родным? Неуже­ли ты меня так никогда и не простишь? Если слышишь, если можешь, про­сти... Всех нас прости...