Царские кудри (проза)

На узкой улочке, между усадьбами Бондарцов и Шамехиных, — неболь­шой пустырь. В зарослях крапивы, чистотела и малинника прячется полуист­левший сруб заброшенного колодца. Над срубом печально свесила тонкие трепетные ветви старая береза.

Людмила будто сквозь сон помнит, что на месте этого пустыря много-мно­го лет тому назад стояла хата с зеленым палисадником, в котором пламенели ог­ненно-оранжевые цветы с коричневыми крапинками на крупных, завитых в уп­ругие локоны лепестках. В Марковичах называли эти цветы царскими кудрями.

Еще Людмила помнит, что в той хате ее угощала медом красивая черно­глазая женщина, а за столом сидел человек в белой с вышитыми по вороту ва­сильками рубахе и ласково улыбался гостье.

Вспоминается ей и знойный летний день, когда от соседского дома отъез­жал огромный грузовик, а в кузове, на узлах с домашним скарбом, сидела та черноглазая женщина и плакала. Вскоре хату снесли, и Люде очень жалко бы­ло осиротевших растоптанных цветов. Она ходила по бывшему палисаднику и выбирала из пазушек искалеченных сочных стеблей черные горошинки се­мян, чтобы посадить их возле своего дома.

—Мама, а куда они уехали? — спрашивала Люда.

—Далеко-далеко, доченька, — отвечала мать и вытирала повлажнев­шие глаза.

—А почему?

—Я тебе потом расскажу, хорошо?

—А когда «потом»?

—Когда подрастешь.

Шло время. Несколько раз Людмила пыталась расспросить про судьбу своих соседей, но мать переводила разговор на что-либо другое. И Люда пе­рестала спрашивать.

Окончив школу, институт, она обзавелась семьей, прочно обосновалась в городе и в Марковичи приезжала только по выходным дням. В один из та­ких приездов Люда увидела в родительском доме гостью — немолодую высо­кую женщину. В какое-то мгновение ей почудилось, что эту женщину она уже где-то видела. Но где и когда? Только после того, как гостья, попрощавшись, ушла, из сумерек Людмилиной памяти выплыла словно озаренная молнией картина далекого детства: огненно-оранжевые цветы в зеленом палисаднике и черноглазая женщина, угощающая ее медом.

— Да, Людочка, это она, наша бывшая соседка Ольга, — почему-то отво­-

дя взгляд в сторону, сказала мать. — Я и не надеялась, что мы когда-нибудь

увидимся. Она ведь поклялась, что ноги ее в Марковичах не будет. А вот при­

ехала же... Может, предчувствие какое у нее. Годы наши такие, что пора...

Мать помолчала, словно ждала, что Людмила заперечит: ну, какие еще твои годы, мама? Не дождавшись, вздохнула и заговорила снова:

— Мы с Ольгою подругами были. И замуж вместе пошли. Я за твоего от-­

ца, Ольга — за Сергея Корбута. Мужьям нашим, как и нам с Ольгою, и восем­-

надцати тогда не было. Хотелось еще и по гулянкам побегать, и полечку по­

танцевать «на току» возле чьего-нибудь двора. Но началась война. Война нас

и поженила. Ты не удивляйся, Люда: многие молодые так от Неметчины спа-­

сались. Вывозили фашисты нашу молодежь в батраки к своим бауэрам. А се­-

мейных не брали. Почему? А кто его знает, почему, но не брали.

В нашей деревне они недолго стояли. А гадкие ж были — ужас! Гимнас­терки расстегнутые, рукава по локти закатанные. И, представляешь, ходят вот такие по улице и «газы пускают». Да еще и ржут при этом, как жеребцы вы­ездные. Ни стыда, ни совести. Вот тебе и культурная нация! Кто-то из мужи­ков, из тех, кто еще в первую войну с германцами воевал, говорил, будто у них так принято, и они даже при этом друг другу здоровья желают. А вот мне не очень в такое верится. Просто они нас за людей не считали. Правда, никого из жителей сначала не трогали. Некоторые даже детей шоколадом угощали. А сами шлялись по хатам: «Матка, яйки, шпик, млека». Всех кур и свиней по­жрали, а потом и до коров добрались.

Однажды утром, когда еще не рассвело как следует, согнали всех к клубу. Там, под старой грушей-дичкой, лежал человек в обычной деревенской одежде. Почти касаясь его лица, с грушевого сука свисала веревка. Но это я только так го­ворю, «лица». Был только белый-белый лоб под коротко стриженными светло-ру­сыми волосами, а вместо лица — сплошное кровавое месиво. На груди — дощеч­ка с надписью: «Я партизан». Партизан? Как и почему он тут оказался? Возле нашей деревни партизан не было. Ходили слухи, что в Коренёвских лесах стоял отряд какого-то батьки Андрона, так ведь до Коренёвки километров тридцать...

Потом, позже, староста наш Максим Жуков говорил, что партизан тот якобы в разведку шел, попал в засаду, и когда понял, что ему не уйти, выст­релил себе в лицо. Наверное, из местных был. Может, из Грушевки или из Ни­вок. Вот и боялся, что опознает его кто-либо и немцам донесет, и тогда всю семью уничтожат. Хотя, кто его знает, как оно на самом деле было.

Один из немцев, офицер, долговязый такой, пучеглазый, подошел к на­шим и ткнул пальцем в старого Михаля:

— Ком цу мир!

Михаль вышел, стянул с головы черную кепку-восьмиклинку. Офицер брез­гливо поморщился, кивком указал сначала на партизана, потом на веревку:

— Партизанен капут! Ты — вешайт!

Михаль топтался на месте, что-то шептал. Может, молитву читал?

— Вешайт! — разозлился немец и ткнул Михаля в спину.

Михаль приложил руки к груди и умоляюще взглянул на немца:

— Пан офицер, он же мертвый. Зачем его вешать? Мертвый он!

Офицер выхватил пистолет, прицелился:

— Вешайт! Шнель! Айн, цвай...

Михаль покачал головою:

— Нет...

— Драй! — крикнул немец, и Михаль упал на серую от пыли траву. В толпе заголосили.

— Ты! — на этот раз офицер показал на Сергея Корбута.

Сергей затрясся, как в лихорадке, но с места не стронулся. Двое гитлеров­цев с автоматами вытолкнули Сергея из толпы и подвели к офицеру.

— Вешайт! — приказал тот.

Сергей глазами отыскал Ольгу, перевел взгляд на неподвижно лежащего Михаля и еле слышно вымолвил:

— Нет.

И уже громче, по-ихнему, по-немецки:

—Наин.

Офицер поднял руку с пистолетом:

— Айн, цвай...

Белый как полотно, Сергей неверным шагом поковылял к груше. Может, он Ольгу пожалел да дитятко свое, еще не рожденное, но уже живое (Ольга первенца своего тогда ждала), а может, просто испугался — сам же еще поч­ти ребенком был.

Недели через две фашисты поспешно покинули деревню. Только тогда страдальца того похоронили на краю нашего кладбища. Могилку его (ты же знаешь ее) стали называть Партизанской.

Ну, а потом Сергея и еще с десяток молодых парней забрали на фронт. Возвратились только трое: наш отец, Егор Михальцов и Сергей Корбут. Ос­тальные улеглись спать в чужой земельке.

Года через три после войны вдруг начали таскать Сергея: кто-то написал «куда надо» про случай с партизаном. Говорили, что посадят Корбута. Ольгу жалели. У нее уже тогда двое детей было, да и родителей недавно схоронила. Как же, мол, она одна с детьми горевать будет? И Сергею сочувствовали: так ли уж велика его вина? Ну, отказался бы он, убили бы его, как Михаля, а по­том второго, третьего... Всех бы перестреляли. А может быть, и того страшнее: загнали бы в склад колхозный или конюшню и подожгли. Сотворили же фаши­сты такое в Займище. Даже младенцев не пожалели. Вот и получается, что, се­бя опозорив, Сергей односельчан от смерти спас. И за это его в тюрьму?!

Но потаскали-потаскали Корбута да и перестали. Кто говорил, что откупил­ся он, кто утверждал, что заслуги боевые помогли: два ордена у него было, а еще и медали. Как бы там ни было, но оставили Сергея в покое. Вот тут и началось... Те, кто жалел да сочувствовал, травить начали. Стоило Сергею или Ольге в раз­говор какой вмешаться, сразу по глазам: «Расскажи лучше, как ты партизана ве­шал», «Ты вспомни, как муж твой над мертвым изгалялся...» И кличку Сергею придумали — Иуда. Может, от зависти это было — слишком уж ладно жили Корбуты. Да и не бедно по тому времени. Даже пчел держали. Сергей хозяйст­венный был и спиртным особенно не увлекался. Хату свою они подремонтиро­вали, сад посадили. Жить бы да радоваться, но былые «жалостники» не унима­лись. Снова писали, и снова Сергея вызывали в район, снова допрашивали.

Зашла я однажды к ним, а Ольга слезами обливается. Еле успокоила ее.

— Знаешь, Танечка, сегодня моего Толика хлопцы с выгона прогнали:

«Иди, — говорят, — отсюда, фашист, играй в прятки со своим отцом Иудой».

И твой Витя там был. Видишь, уже и детей настрополили. Если бы можно, по­

шла бы я в свет белый. Может, поговорить с Сергеем да и в самом деле уехать?

Я отговаривать стала:

— Ну, куда ты поедешь? Здесь у тебя угол свой. Тут твоя родня до третье­

го колена похоронена. Каждое деревце, каждая кочка тебе тут знакомая. А эти...

побрешут-побрешут и перестанут. Потерпи.

Не знаю, то ли я переубедила ее, то ли сама она одумалась, но больше про отъезд разговора не было.

Может, и не съехали бы они, если бы не одна тут... Ольга подругой своей считала ее, а она... Нет, если уж рассказывать, то все расскажу. Может, легче мне будет? Только ты не осуждай меня, доченька. Ты молодая еще и вряд ли сумеешь понять все... Только не осуждай. Так вот: та «одна» перед тобою си­дит. Я, это я во всем виновата. Поссорились мы с Ольгой. Правда, между на­ми и раньше стычки бывали, всякое случается, когда годами двор во двор жи­вешь. Но долго мы зла друг на дружку не держали: стоит ли враждовать из-за такой мелочи, как истоптанный безмозглыми курами куст лука или рюмка,

налитая больному соседу на похмелье украдкой от его «змеюки, которая ни­сколечко не сочувствует»?

И тогда тоже все началось с мелочи. Витька наш повадился дразнить Ольгиного гусака. Ольга и уговаривала Витьку, и уши грозилась надрать, а ему хоть глаз коли. Ну, и в конце концов, чего добивался, на то и нарвался: разъяренный гусак больно ущипнул огольца за ногу. Витька заревел и побежал по улице, а гу­сак, видимо, решил как следует рассчитаться со своим обидчиком и бросился за ним. Витька завизжал так, будто его кипятком ошпарили. Я выскочила, схватила палку и бросилась спасать сыночка. А пока Ольга прибежала, все уже закончи­лось: распластанный неживой гусак лежал на песке, а Витька стоял рядом и по­бедно улыбался. Ольга как увидела такое, так аж покраснела от негодования:

— Что ж это ты натворила, ненормальная?! Такой гусак был, а ты его

угробила!

Я и так кипела от злости, а тут еще — на тебе! — «ненормальная»:

— Туда твоему гусаку и дорога! Он мне чуть дитя не искалечил, дрянь этакая!

Она мне:

— А твой Витька герой? Щенка у Минковых кто убил?! И цыплят бы мо­

их всех передушил, не случись мне в ту минуту во двор выйти. Ты подумала

бы, что из него вырастет. Может, бандит какой.

Тут меня и вообще «понесло»:

— Не твоя это забота, что из него вырастет! Вырастет! И людей вешать,

как некоторые, не будет! Что ты глаза вытаращила?! Если вы со своим Юдой

забыли, так люди напомнят! И вам, и детям, и внукам вашим, и правнукам!

Чего-чего, а этого Ольга от меня, подруги своей, не ожидала. Да и сама я еще минуту назад на спор пошла бы, если бы кто сказал, что это сорвется с моего языка. Мысленно я уже ругала себя последними словами, хотела про­щения просить у Ольги, но взглянула в ее окаменевшее лицо и поняла: поздно.

Корбуты съехали в середине июля. До самого последнего дня и Ольга, и Сергей делали вид, что не замечают меня. Хату их «под снос» купил какой-то человек из Усохов.

А следующим летом вдруг перестали цвести на Партизанской могиле цар­ские кудри. Впервые за все послевоенные годы. Только тогда я догадалась, кто ухаживал там за цветами. Весною пошла, сыпанула горсточку зерен, водичкой полила. Боялась, что за грех мой не взойдут там царские кудри. Но нет — при­нялись, рассеваться начали. За могилкой той школьники теперь ухаживают. По сей день так никто и не знает ни фамилии, ни имени того, кто там похоронен. Партизанская могила — и все. На Радуницу бабы наши вешают на скромный памятничек венки, кладут на могилку конфеты, пряники, окрашенные в оран­жевый цвет яйца. А цветы там разные цветут. И царские кудри —тоже.