Желудок.

Его звали «Желудок». За то, что он все время что-то жевал. Где он брал еду, когда его денежного довольствия хватало только на «тревожный» вещмешок, да на один поход в «чайник»? Один раз он был замечен, когда вытаскивал огрызки хлеба по дороге в посудомойку с грязной посудой. Тогда командир отделения сержант Равдин заставил его перед строем сожрать целую буханку хлеба. Желудок ел и плакал. Взвод переминался с ноги на ногу и отводил глаза. Если бы эту буханку, да на двоих, да со сгущенкой...

Перед самой присягой была подготовка к строевому смотру. После отбоя рота пришивала бирки (фанерные дощечки 3х4 см. с фамилией солдата, которые пришивались на снаряжение). Это уже потом в армии стали вешать на шею жетоны, а в 1982 году мы были увешаны этими фанерками. Под утро более расторопные вояки ушли спать, а менее – до самого подъема что-то доделывали, доукомплектовывали, пришивали.

С подъема рота построилась на зарядку, сержанты растолкали обалдевших от недосыпания подчиненных ногами, рота кое-как построилась. Был «вариант 4» - кросс. Уже за воротами части командир отделения заметил, что Желудка нет в строю. Он подбежал ко мне и сказал, что вернется его искать. Желудок нашелся на самом верхнем, четвертом этаже казармы, возле каптерок, сидел на корточках возле окна. У него в руках были плоскогубцы, которыми он откусывал металлическую сетку, закрывающую окно. Равдин взял его за шкирку и отвел в роту.

Дежурный по роте и Равдин допросили его «с пристрастием» и выяснили, что Желудок собрался выброситься из окна. Перед завтраком сержанты 3-го взвода обсудили ситуацию и решили приставить к Желудку одного из своих «шестерок», чтобы впредь он был под надзором постоянно. Этот случай не дошел до ушей замполита и вообще офицеров.

Прошел день присяги, начались «суровые будни» подготовки «молодой роты». Как на грех, через две недели нагрянула проверка из Ставки Группы.

Нас контролировали с подъема и до отбоя неделю, а после отбоя мы наводили «марафет». Писали конспекты, рота вылизывала оружие, чистилась и т.п., чтобы назавтра выглядеть в лучшем виде. Проверка прошла на «5», ротного пообещали представить к награде, сержанты должны были получить «старшин» и чуть ли не отпуска. Если бы в последний день проверки не случилось то, что должно было, по-моему, случиться.

Я стоял дежурным по роте. Назавтра в нашей ружейной комнате собирались проводить показательные занятия с офицерами части. Естественно, ружкомнату вылизывали, как только можно. Для этого был выделен 3-й взвод. Остальная рота около 12-ти ночи уже спала. Третий взвод, как сонные мухи, чистил оружие, кто-то вырезал и подписывал злосчастные бирки для «пирамид», красили ящики и пр. Я проверил, как дневальные наводят шмон, открыл ружейную комнату и увидел, как один боец прикорнул, облокотившись на ящик с противогазом.

Солдаты с опаской и интересом стали наблюдать, что будет. Желудок сидел рядом со спящим, чистил очередной автомат. Я наклонился к самому уху бойца и негромко сказал: «Подъем». Ноль эмоций. Я начал злиться. Глаза у меня самого слипались, за неделю проверки я спал в сутки не больше четырех часов, как и вся рота. Я повторил «подъем» погромче, сопроводив команду подзатыльником. Солдат проснулся наполовину и я услышал: «Пошел ты на...»

Меня «накрыло» и я ему врезал. Его голова мотнулась, он ударился об угол ящика, моментально у него вырос здоровенный синяк под глазом. Взвод притих, все бросили работу, испуганно глядя на меня. «Я что, сказал бросить работу?» - огрызнулся я на них, а бойца с фингалом повел в канцелярию роты. Там я с ним поговорил на предмет того, чтобы он не сдавал меня замполиту, объяснил, что под конец службы мне не хотелось бы попасть в дисциплинарный батальон из-за какого-то фингала, пообещал, что после проверки устрою для него несколько выходных. На душе было паршиво.

Утром, после завтрака и развода рота ушла на полевые занятия по теме «Рота в обороне». Спать мне, как положено после завтрака, не пришлось. В роту понабилось офицеров части, проверяющих и аж два генерала. Я отправил дневальных спать, открыл ружейку, сам сел возле тумбочки, борясь со сном. Боже, как бы я сейчас спал, как мне опостылела эта долбанная служба!

К 11 часам занятия с офицерами закончились, я, наконец-то, завалился спать, предупредив, чтобы меня до часу дня не вздумали поднимать. Не проспав и двадцати минут, я почувствовал, как меня толкают в плечо. «Какого...!?» Это был «сверчок», наш санинструктор. «Подымайся, нужно из роты убрать все лишние патроны». «Зачем?» - «Желудок застрелился».

«?!» Я сразу проснулся, почти бегом мы поднялись на чердак, в каптёрку, сложили в плащ-палатку пять или шесть цинков с патронами. Спустились вниз, в канцелярии вскрыли стол ротного, достали несколько пачек пистолетных патронов, сложили туда же, я снял с тумбочки дневального, поднял второго, они взяли плащ-палатку и через соседнюю роту понесли её в каптерку взвода связи. Успели как раз вовремя, пришел особист.

Спросил, где дневальные, потом потребовал у меня ключи от каптерки и канцелярии. Я отдал. Он спросил про неучтенные боеприпасы. «Никак нет».- «Ну-ну»- сказал он и пошел в каптерку. Рота вернулась с занятий раньше, чем положено. Ротный собрал сержантов в канцелярии. «Ну что, ребята, докомандовались? Почему у вас солдаты стреляются?! Мы молчали. А что скажешь? «Петрухина увезли в немецкий госпиталь, молитесь, чтоб жить остался...» Потом отпустил всех, кроме сержантов третьего взвода. Пришел комбат.

Комбатом майор стал у нас совсем недавно, его за что-то понизили из комбатов отдельного разведбата. Мужик он был крутой, его все побаивались. Построили роту, комбат сразу увидел бойца с фингалом, спросил: «Кто?» Все молчали. «Если тот, кто это сделал, мужик, он скажет». Я вышел из строя. –«Зайдите в канцелярию». Комбат, особист и ротный зашли за мной. Особист потребовал военный билет. «Что произошло?» Я рассказал о ночном происшествии. Особист забрал мой военный билет, скривился: «Сухари суши».

Потом понабежали замполиты: замполит полка, батальона, кто-то еще. Я после сдачи дежурства ушел в каптерку, своим сержантам сказал, чтобы меня не искали. Часа через два, в течение которых я выкурил пачку дешевых армейских сигарет, я встал с топчана и пошел вниз. Мне сказали, что ротный в госпитале «с сердцем», что проверка закончилась. Настроение у меня было – хуже некуда. Всего четыре месяца отделяли меня от дома, а тут вполне светил «дисбат». Они же начнут копать и им нужен козел отпущения. Замполиты по одному после обеда опрашивали солдат об атмосфере, царившей в роте, солдаты писали все, что хотели, так что хорошего было мало.

Сержанты прижухли, каждый имел грех «неуставухи». Зато воины приободрились. Еще бы! Два месяца в армии, а с ними офицеры разговаривают на «Вы», обещают защиту от злых сержантов. «Вы, если что, сразу жалуйтесь, можно прямо замполиту полка».

Ночью я проснулся от дикой боли в области сердца. Пошевелиться я не мог, позвать кого-нибудь – тоже. Когда в расположение взвода за чем-то зашел Олег Комаров, командир моего второго отделения, друг еще по учебке, я, как мог, объяснил ему, что со мной. Он принес мне чаю, посидел рядом. До подъема идти в санчасть было без толку, да я и не смог бы. Олег рассказал, как было дело с «самострелом». Он первым побежал после выстрела, видел, как болтается глаз (Желудок стрелял в висок, но неудачно – пуля прошла по глазам).

Сбегали на соседнее тактическое поле, где занимались соседи – немцы из пограничного училища, неподалеку от нашей части. Желудка погрузили на БМП и увезли в немецкий госпиталь. Потом, как выяснилось, его отправили в Эрфурт, в клинику головного мозга, и, слава Богу, потому что в нашем гарнизонном госпитале он бы не выжил.

Под утро боль немного утихла, так что я мог в полусогнутом состоянии ходить. Я пришел в санчасть, а оттуда меня вместе с другими «желающими» отвезли в госпиталь. Кардиограмма показала, что сердце у меня в порядке. Рентген тоже ничего не выявил. Врачи писали в карточке: «симуляция», а я недоумевал. Ведь я не «косил», ощущение было такое, что меня проткнули ломом и не вытаскивают его. Невропатолог прошелся по мне молоточком и иглой и определил на лечение.

«Невралгия» - коротко пояснил он мне, сестра отвела меня в палату. «Сколько мне отдыхать?» - поинтересовался я. «Месяц – полтора» Ура! Из госпиталя меня никто не отправит ни в какой дисбат, да еще и полковые учения пройдут без меня. Все-таки есть Бог!

Я отсыпался с перерывами на уколы, прием лекарств и еду около трех дней. Потекла спокойная, размеренная госпитальная жизнь – без подъемов, занятий, мата-перемата повседневной службы. Я написал письма всем, кому долго не мог собраться, заходил перекурить к ротному, который лежал в кардиологии. Мы смотрели телевизор, где показывали наших в Афгане, причем съемки велись со стороны душманов. Обсуждали Афганскую войну, «дембеля» рисовали, кто как мог, альбомы. В курилке болтали про полковые дела, про «камрадов», про телепередачи.

Через месяц я вернулся в полк. В госпитале у меня зажили непроходящие цыпки на руках, я поправился, отвык от сапог и от полковой кухни. Вечером в каптерке мы с Олегом и Серегой Равдиным распили бутылку, я рассказал о госпитале, ребята – о полковых учениях, о житье-бытье, последних новостях. У меня скопилось несколько писем из дома, я их перечитал уже по два раза, и перед сном, дымя «цивильной» сигаретой, думал, что неплохо бы проспать оставшиеся три месяца до «дембеля» и – «адью!»

Олег рассказал, что Желудка отправили в Союз, сопровождал его наш санинструктор- молдаванин. В Бресте, на вокзале, вернувшись с пивом, он увидел, что сердобольные бабушки положили Желудку на колени горсть конфет и печенья.

...Я так и не помню, как по-настоящему звали Желудка. И еще: перед отправкой он попросил санинструктора на свое двухмесячное жалованье купить для мамы – старушки какой-нибудь платок – в подарок...

1996